НАВЕЯНО ПОСТОМ ПРО КОКТЕБЕЛЬ И СЕГОДНЯШНЕЙ ВЫСТАВКОЙ!

[mirna4]

Отрывок из статьи М.Волошина

Константин Федорович Богаевский родился в Феодосии
под сенью старых башен генуэзского кремля, поныне господствующих над
Карантином. Он рос и воспитывался в полуитальянской, полунемецкой семье Дуранте
— генуэзских негоциантов, не утратившей связи с метрополией.
Феодосия конца прошлого века по своему облику и
укладу жизни была больше захолустным портом Южной Италии, чем русской
провинцией. Бездорожные степи отделяли ее от России, а море связывало со Средиземным.

Блаженное затишье крошечного городка, приютившегося
на мусорных кучах пышного исторического прошлого, не было лишено позолоты
художественного творчества: слава Айвазовского переполняла Феодосию и была
атмосферой, которою Богаевский дышал с детства.
Фейерверк ослепительной кисти Айвазовского, вся
красноречивая и цветистая романтика моря, неба и облаков кажутся нашему
глазу, прошедшему сквозь импрессионизм, потертой и выцветшей мишурой, но не
такими были они пятьдесят лет назад, и для мальчика, не видавшего иных
произведений искусства, они были окружены ореолом великого творчества.

Но самое раннее и самое сильное из впечатлений
искусства пришло к Богаевскому не от Айвазовского. На соседней улице был
пожар. Детей разбудили, одели и перенесли к соседям. Там в комнате висела
итальянская олеография, изображавшая извержение Везувия. От всего этого
эпизода в памяти Богаевского сохранилось не впечатление ночной тревоги, не
зрелище пожара, а впечатление этой олеографии, которая потрясла его душу и
заранее определила его грядущие пути в области земных катаклизмов.
Богаевский, скопировав достаточное количество марин
Айвазовского и окончив феодосийскую гимназию, уехал в академию. Перед
отъездом Айвазовский дал ему несколько отеческих советов, не столько
художественного, сколько житейского характера.

Академия с ее натурным классом никак не
соответствовала тем смутным чаяниям, что бродили в душе Богаевского с той
самой ночи, когда он увидал изображение огнедышащей горы. Натурщиков он писал
скверно, но в тот самый критический момент, когда ему ввиду полной
“бездарности” было предложено “взять бумаги” и он собирался махнуть рукой на
академию и живопись, поступить в университет, Куинджи, увидав его летние
этюды и не считаясь с постановлениями академического начальства, зачислил его
в свой класс, тогда формировавшийся.

Мюнхенская манера — густая, черная и красочная —
наложила свой грузный отпечаток на ранние полотна Богаевского. В этот первый
период своего творчества, длящийся приблизительно до 1905 года, он еще связан
видимою природой. Он позволяет себе только углублять и подчеркивать в ней
черты безвыходности и трагичности.

Он видит землю тяжелую, обнаженную, с мускулами,
сведенными судорогой. По ее различным сгибам чернеют язвы разрытых
фундаментов. Валуны среди равнин, циклопические стены по краям плоскогорий, глубящееся
темное небо, простертые руки деревьев, дома с дверьми, разверстыми до крика,
кометы, переполняющие небеса копьями лучей, косматые взрывы апокалипсических
солнц — все это написано густо и тяжело — сажей и охрами.

Этот период обрывается паузой, вызванной японской
войной.

Лишенный возможности работать с натуры в скучном
гарнизоне Керченской крепости, Богаевский стал зарисовывать цветными
карандашами и акварелью видения своих бессонниц. Эта серия альбомов,
вынесенная из подневольного заключения, стала проекцией всего будущего
творчества Богаевского.

Второй период его творчества характеризуется
светлыми и звонкими тонами, молитвенной тишиной и утренней радостью.
Несколько композиций того времени, названных самим художником “гобеленами”,
привлекают к нему внимание большой публики, которая в этом словечке находит
тот желанный мост, без которого популярность художника невозможна.

Этот период длится до 1909 года — до поездки в
Италию, где путешествовал он не столько по реальной земле, сколько по
пейзажным фонам старых мастеров. И здесь проводником его явился уже не Клод Лоррен
— руководитель предыдущего периода, а суровый Мантенья, который потом
уступает место Пуссену.

Лишь в третьем периоде Богаевский достигает зрелости
и всей полноты колорита. Его краски уже не звенят, а поют, а композиция
говорит о равновесии в напряженности.

Чисто внешние условия, созданные германской войной и
революцией, вновь перебили творчество Богаевского как раз в период наибольшей
его плодоносности. Почти целое десятилетие вынуто из его жизни. Но, к
счастью, Богаевский принадлежит к тем натурам, которые растут от препятствий,
поставленных на их пути, хотя плодотворность их работы и зависит всецело от
уединения, молчания и душевного равновесия.

Искусство знает два рода талантов: одни — одаренные
от природы красноречием и абсолютным слухом, врожденной техникой
рафаэлевского типа, другие, которым надо преодолеть сначала свое косноязычие,
глухоту, красочную невнятность. В произведениях последних, которых, пожалуй,
какой-нибудь критик не без скрытой от него самого справедливой истины обзовет
“преодоленной бездарностью”, всегда чувствуется огромный волевой заряд,
невольно подчиняющий себе. К ним принадлежат и Демосфены, и Бетховены, и Сезанны.
Богаевский, конечно, относится к этой категории. Его жизнь, связанная всеми
корнями и жизненными нервами с городом, в котором он родился и от которого
никогда не отрывался надолго, является истинным художественным
подвижничеством, простым, строгим и объединенным, как житие древнего мастера.
“Каждое утро подхожу к мольберту, как к эшафоту”, — признавался он однажды.

Он действительно является созданием своей древней и
скорбной страны, а картины его относятся к земле, их вдохновлявшей,
совершенно так же, как призрачные разливы рек на горизонте к безводным
степям, а пальмы оазисов на мутящихся океанах предполудней к сыпучим пескам пустыни.